Epistemology & Philosophy of Science

Предмет рассмотрения в статье – вопрос о возможной связи эпистемологии добродетелей и эвиденциалистского идеала знания. Эта связь рассматривается, во-первых, на примере интеллектуальной добродетели мудрости, а, во-вторых, на основе исторического примера – трактовки Фомой Аквинским мудрости как одного из интеллектуальных хабитусов. В статье предпринимается попытка показать, что, основываясь на перипатетической традиции (к которой и восходит эпистемология добродетелей), можно предложить такую трактовку понятию «интеллектуальная добродетель», исходя из которой выстраивается релевантная эвиденциализму теория обоснования. В первой части кратко излагаются основные версии теории интеллектуальных добродетелей и эвиденциализма в их отношении к экстерналистским и интерналистским теориям обоснования. Во второй части приводится и разбирается исторический пример определения интеллектуальной добродетели как хабитуса. Речь идет о добродетелях теоретического хабитуса в трактовке Фомы Аквинского, прежде всего о мудрости и научном знании. Показано, что хабитус в данном случае понимается двояко: и как присущая человеку способность и как объективное знание. Поэтому мудрость трактуется, с одной стороны, как добродетель, а с другой – как знание. Наконец, в заключительных частях статьи, исходя из предложенного примера, намечаются пути решения вызовов, с которыми в последнее время сталкиваются эвиденциализм и интернализм.

В статье рассматривается проблема совместимости тезиса о расширенном разуме с концептом эпистемической ответственности. Эта проблема лежит на пересечении двух актуальных трендов развития эпистемологии добродетелей: исследования интеллектуальных качеств когнитивно «расширенных» субъектов и возвращения тематики эпистемической ответственности. В статье предложены возражения к двум внешне независимым позициям, принятие которых затрудняет либо вообще делает невозможным разработку понятия эпистемической ответственности? применимого к когнитивно «расширенным» субъектам интернет-пространства. Обе позиции могут быть проиллюстрированы следующим тезисом: «Раз субъект не может произвольно менять свои убеждения, мы не можем приписать ему ни эпистемическую ответственность, ни интеллектуальные добродетели, позволяющие брать на себя эту ответственность». В основе контраргументов к этому рассуждению лежит различение каузального и нормативного компонентов ответственности. Отсутствие первого позволяет нам характеризовать субъекта как не ответственного, отсутствие второго – как безответственного. Предложены два концептуальныx основания, позволяющих непротиворечиво рассуждать об эпистемической ответственности когнитивно расширенного субъекта. 1. Субъект может не нести ответственность за убеждения, источником которых было его эпистемическое окружение в цифровом обществе (его «когнитивные расширения»), но субъект несет ответственность за то, в каком именно окружении он оказался, какие когнитивные расширения он выбрал. 2. Быть эпистемически ответственным означает сознательно сокращать число возможных оправданий, делающих агента не ответственным из-за его каузальной зависимости от собственного окружения («когнитивных расширений»).

За последние 400 лет отношение к философии Фрэнсиса Бэкона претерпело существенные изменения: на смену интересу XVII в. и энтузиазму XVIII в. пришла критика и переоценка XX в. Однако зачастую и восхваление, и отторжение философских идей лорда-канцлера базируется на выделении и абсолютизации отдельных черт его философии, порой достаточно контрарных. Такое парциальное прочтение оправдано тем, что обращение к методологическому и эпистемологическому наследию Бэкона несет в себе символическое значение и является частью того, что в терминологии И. Элкана называется «образом науки». То, как в разное время и в разных контекстах используются отсылки к Бэкону, является, по сути, функциональным мифом или теоретической фикцией (И. Касавин), где «исторический Бэкон» уходит на второй план, зато ясно проявляется то, что важно и значимо для тех, кто объявляет себя его последователями или обрушивается на него с критикой.

В этой статье анализируется метод, который Ф. Бэкон излагает в начале второй книги «Нового Органона» и который он иллюстрирует на примере процедуры открытия формы тепла. Научный метод обычно рассматривается как общая схема исследования природы, применение которой не должно зависеть от особенностей концепции природы, которую принимает исследователь, и независимо от конкретной научной области. Действительно, сам Бэкон полагает, что, подобно логике, его метод, или, как он его называет, «система интерпретации», широко применим к любой области, а не только к натурфилософии [Novum organum I.127]. В последнее время в фокусе исследований наследия Бэкона находятся его собственные натурфилософские убеждения и предполагаемая концепция природы, которая проходит через все его труды. В своем эссе я утверждаю, что метод, который Бэкон излагает во второй книге «Нового Органона», глубоко связан с этой основополагающей концепцией природы: не будучи нейтральной процедурой расшифровки природы, метод Бэкона является в первую очередь инструментом уточнения деталей натурфилософии, построенной в соответствии с базовыми характеристиками бэконовского мировоззрения.

В статье Дэниела Гарбера приводятся сведения, позволяющие ответить на возражение, часто выдвигаемое против того, что «Новый Органон» – это книга о логике, к чему подталкивает отсылка к "Органону" Аристотеля в названии книги. Как же Бэкон может построить логику, если он неоднократно заявляет о том, что желает основывать естественную философию непосредственно на наблюдении и эксперименте? Гарбер показывает, что в «Новом Органоне» доступ к опыту всегда опосредован конкретными вопросами и установками. Если нет прямого доступа к наблюдению и опыту, то нет смысла приравнивать сфокусированность Бэкона на опыте к отказу от дискурсивных вопросов. Напротив, это две стороны одной медали. Формулировка Бэконом правил построения научных рассуждений в связи с тем, как устроен мир, указывает на его глубокую озабоченность отношением между реальностью, мышлением и языком. Эта озабоченность имеет существенное значение для логики в том виде, в каком она сложилась в эпоху раннего Нового времени.

Гарбер демонстрирует недостатки популярной и идеализированной версии бэконовского научного метода путем внимательного прочтения второй книги «Нового Органона». Результаты анализа Гарбера показывают, что у Бэкона было не одна, а две философии, обе из которых были основаны на его теории материи и спекулятивной космологии. В данной статьерассматриваются возможные выводы из предложенной интерпретации бэконовской индукции в физике перенесенной на естественные науки в широком смысле, и обращается внимание на конечную цель философской программы Бэкона – продление жизни.

В данной статье защищается положение, что индуктивный метод Бэкона в значительной степени зависит от его общего представления о материи. Я утверждаю, что Бэкон развивает динамическую форму корпускуляризма, согласно которой соединения корпускул претерпевают изменения, вытекающие из их активных склонностей и аппетитов. В статье утверждается, что из корпускуляризма Бэкона вытекает теория материальной формы, которая позволяет ему теоретизировать изменения в телах и возможные материальные трансформации. Смысл естественной истории и экспериментов заключается в том, чтобы выявить процессы корпускулярных изменений, которые соотносятся с появлением или отсутствием простых природ.

Часто отмечается, что применение правил научного метода не всегда приводит к результату, соответствующему этим правилам. Дэниел Гарбер идет дальше, показывая не только то, что существует разрыв между методологическими правилами Фрэнсиса Бэкона, изложенными в ≪Новом Органоне≫, и его натурфилософскими выводами, но и то, что его концепция природных форм сама служит основой метода. Здесь важно понять, почему бэконовский метод так явно нарушает его собственные требования о беспредпосылочности. Гарбер апеллирует к духу метода Бэкона, а не к его букве, что позволяет ему примирить оценку влияния Бэкона на современную науку с контекстуалистским подходом к истории философии. Но будет еще эффективнее принять во внимание мифологические трактовки научного метода, которые понимают методологические доктрины XVII в. как идеологии, натурализующие научную культуру и выражающие новые амбиции по контролю над природой. Обращаясь к анализу последователей Бэкона в Royal Society, мы можем увидеть, как "временное" использование гипотез Бэкона помогало заручиться поддержкой в перспективе будущей пользы. История философии науки должна сосредоточиться на условиях, ведущих к появлению характерных современных дискурсов, практик и амбиций, выходящих за рамки внутренней истории науки.

Эта статья является одновременно размышлением о социальной эпистемологии Фрэнсиса Бэкона и метаразмышлением о том, как мы должны думать о таких исторических фигурах, как Бэкон, которые сохраняют свою философскую, научную и даже политическую актуальность. Толчком к написанию данной статьи послужила работа Дэниела Гарбера «Метафизический метод Бэкона», в которой Бэкон изображается как участник схоластических дебатов своего времени. В отличие от Гарбера, я делаю два вывода: (1) На историографическом уровне я выступаю против «контекстуализма», искусственно ограничивающего «трансцендентальные» горизонты такого мыслителя, как Бэкон, который явно обращался не только к своим непосредственным современникам, но и, что, возможно, более важно, к будущим читателям. То, что иногда называют «разговором человечества», имеет именно этот довольно странный коммуникативный характер. (2) На более существенном философском уровне становится ясно, что Бэкон вообще не имеет концепции знания как разновидности (обоснованного) мнения. Напротив, знание – это продукт процесса, который в значительной степени осуществляется людьми над людьми, в духе судебной инквизиции. В этом контексте люди – не в меньшей степени, чем технологии, обычно

В данной статье рассматривается широко обсуждаемая проблема взаимодействия между спекулятивным (т.е. метафизическим) и операциональным (т.е. методологическим) пластами бэконовской философии. Я предлагаю разделить различные решения этой проблемы на три категории. К первой категории я отношу работы, в которых полагается, что практика бэконовских исследований является отражением его динамической метафизики. Ко второй категории относятся те, кто считает, что более «научные» работы Бэкона раскрывают некоторые внутренние метафизические слои и пресуппозиции его философии. Третья категория рассматривает экспериментальные исследования Бэкона как попытки «исправить» метафизику, переопределив понятия метафизического происхождения. Обсуждая эти три вида интерпретаций, я показываю, что именно третье направление интерпретации является наиболее плодотворным для более глубокого понимания сложного процесса построения теории в естественной и экспериментальной истории Бэкона. Этот тезис будет проиллюстрирован на примерах «восходящей» стратегии формирования понятийв «Новом Органоне».

Центральным положением натурфилософии Фр. Бэкона является утверждение о несовпадении «природы человеческого ума» и «природы вещей», в связи с чем изобретенная им новая логика должна была преодолеть зависимость познания от абстрактных понятий силлогистической логики. Развивая учение Аристотеля о конвенциональной природе языка, Бэкон выдвинул идею создания нового невербального языка, в котором «реальные знаки» должны представлять определенные природные феномены, что в пределе предполагало также классификацию и определение всех вещей мира. Хотя этот проект «строго научного языка» не был реализован непосредственно Бэконом, его идеи получили распространение в Европе середины и второй половины XVII в. в рамках дискуссии о природе языка и мышления и связанных с ней различных попыток создания «универсального языка», что отражено в наследии М. Мерсенна, Р. Декарта, Я. Коменского, Г.В. Лейбница, и особенно активно развивались в англосаксонском научном сообществе (Т. Гоббс, Дж. Уилкинс, Дж. Локк).

Ф. Бэкон в работе Новый Органон предлагает проект новой науки, обеспечивающий стремление человеческого рода «овладеть своим правом на природу». В статье описывается работа над универсальным субъектом «права на природу» в двух исторических контекстах. Первый – возникновение новоевропейской науки. Здесь Бэкон играет роль эксперта-посредника, представляющего новый научный метод в его широкой общественной значимости. Его работа над универсальным субъектом «права на природу» описывается как соединение познавательных и политических аспектов научной деятельности. Второй контекст – современная ситуация после научно-технической революции, когда использование «права на природу» становится не только возможным, но и актуальным. Противоречия в деятельности эксперта-посредника, выявленные в первом контексте, служат основанием анализа современной ситуации взаимодействия науки и общества. Эксперт-посредник, соответствующий современному контексту неопределенности и конфликта ценностей, описывается через понятие «честного брокера политических альтернатив» Р. Пилке, а также через палитру видов экспертного знания, представленную исследователями STS. Показывается, почему представленного различения видов экспертного знания недостаточно для организации работы эксперта-посредника как «честного брокера». Выдвигается гипотеза о распределенной экспертизе, описывающей современную работу над субъектом «права на природу», определяются некоторые аспекты этой работы. Значение гипотезы распределенной экспертизы связывается с сохранением открытости проекта новой науки Бэкона.

Нынешнее положение, характеризующееся беспрецедентным экологическим кризисом и новыми дебатами об антропогенно-технологической трансформации земной системы, требует переоценки историко-эпистемологического вопроса о связи между властью, знанием и природой. Фрэнсис Бэкон является признанным ориентиром для этого тематического кластера – на уровне исторических реконструкций и эпистемологических размышлений объединяя тех, кто превозносит заслуги научного прогресса, и тех, кто его критикует и указывает на риски, связанные с его злоупотреблением. В начале этой статьи я рассматриваю эко-феминистскую интерпретацию Бэкона, предложенную К. Мерчант. Затем я останавливаюсь на том, как Бэкон рассматривается в качестве символа науки как доминирования в рамках критики капитализма, изложенной в другой классической работе, «Диалектике Просвещения» Адорно и Хоркхаймера. Я также исследую обратную сторону принятия Бэкона в оценках нашего современного научного мира, а именно в актуальном для марксизма вопросе освобождения посредством технологий. В этой связи считаю целесообразным упомянуть о проблеме силы знания в связи с дискуссией об Антропоцене и, в частности, в связи с темой трансформации мира в праксеологическом плане. Эти соображения, касающиеся различных оценок технонаучной капиталистической современности, лежат в основе моих заключительных замечаний по наиболее актуальной дилемме Антропоцена: нужно ли нам больше или меньше технонауки? Это приводит к историко-политологическому вопросу о том, являются ли экологические пределы роста внутренними пределами капитализма.

В данной работе рассматривается влияние бэконовского утилитаризма на Ланселота Томаса Хогбена (1895–1975), биолога, чьи взгляды на науку тесно переплетались с его поддержкой социалистического планирования. Как Бэкон и Маркс, Хогбен считал науку коллективным предприятием, имеющим огромное значение для расширения человеческих возможностей и для улучшения условий жизни посредством осознанного и методичного воздействия на окружающую среду. Убежденный в прикладном характере науки, Хогбен успешно использовал принципы зарождающейся марксистской историографии науки в своих научно-популярных книгах, чтобы представить абстрактные идеи через их происхождение в практике. Он также распространил взгляд на науку как на планирование с биологии и экономики на лингвистику, разработав международный язык Interglossa, который также должен был послужить повышению научной грамотности населения.

В статье обсуждается дискуссионный вопрос о возможном влиянии Бэкона на мысль Спинозы. Анализ отталкивается от отсылки Спинозы в Письме 37 к historiola mentis (малой истории ума) a la Бэкон как к эмпирико-историческому методу для различения разных видов восприятия. Цель работы – объяснить, почему Спиноза считает «историю ума» Бэкона полезным инструментом для продвижения к познанию наиболее прекрасных вещей [praestantissimae res]. Я предполагаю, что Спиноза мог вдохновиться теорией идолов Бэкона и его историческим методом, поскольку они помогают различать разные виды идей без предварительного знания о первых причинах. Кроме этого, метод толкования Писания в «Богословско-политическом трактате» Спинозы, похоже, также во многом обязан бэконовскому изложению естественной и гражданской истории и направлен на прояснение практического смысла Писания. Исторический и эмпирический метод в понимании Спинозы может играть ключевую роль, поскольку преобразует человеческую деятельность и поведение в соответствии с порядком разума. Этот метод имеет сугубо практическую функцию и не может сравниться с истинным познанием вещей через их первопричины. Однако он является основополагающей частью процесса, направляющего человека к познанию самых фундаментальных вещей.

В этом обзоре я рассматриваю новые тенденции в изучении философии Бэкона в последнее десятилетие. Роль Бэкона в истории и философии науки была предметом дебатов со второй половины XVII в. Его считали либо ключевой фигурой для возникновения экспериментальных наук, либо тем, кто полностью противоположен современному научному исследованию. Однако большинство этих интерпретаций были основаны на непонимании программы Бэкона. Начиная с последней пары десятилетий двадцатого века исследователи предлагали более детальный подход к философии Бэкона и пытались опровергнуть некоторые из принятых взглядов. В последнее десятилетие мы также можем отметить тенденцию принимать во внимание и более практические работы Бэкона, а не только теоретические. В этом контексте я выделяю несколько новых тем в изучении Бэкона: роль естественной и экспериментальной истории в общем проекте Великого восстановления и их связь с натурфилософией; функцию математики и квантификации; использование инструментов и других приспособлений для преодоления недостатков как органов чувств, так и разума; научную методологию с акцентом на связь между теорией и экспериментами, использование исследовательских экспериментов и, наконец, источники философии Бэкона, а также его влияние на более поздних авторов раннего Нового времени. В противовес идее о том, что Бэкон был заинтересован либо в сборе случайных фактов, либо в изобретении экспериментов для представления своих спекулятивных идей, в последнее время Бэкон изображается как осторожный экспериментатор, скрупулезный в написании отчетов, изобретательный в разработке инструментов и новых экспериментов, а также критически относящийся к собственным концепциям.