Epistemology & Philosophy of Science

Данная статья является репликой в дискуссию о творчестве, креативности и научном прекариате, инициированную статьей И.Т. Касавина «Научное творчество как социальный феномен». Отталкиваясь от его предложения о пересмотре идеологии креативности в науке на основе стремления определенных групп прекариев к независимости и свободе, автор выражает сомнение в перспективах научного прекариата в рамках современной науки. Рассматриваются разновидности прекариата (или родственные ему явления), такие как фриланс и цифровое кочевничество. Указывается ряд преимуществ (независимость, свобода) и недостатков прекаризации общества (отсутствие стабильности, неопределенность, отсутствие социальных гарантий и т.д.). Автор задается вопросами о том, могут ли ученые всерьез рассматриваться как кандидаты в прекариат и насколько распространен научный прекариат в современном обществе. Указывается на то, что коллективный характер современной науки, ее институционализация накладывают на ученых определенные обязательства, порой входящие в противоречие с внутренними стремлениями индивида, в том числе к свободе. Зафиксированное в свое время М. Вебером напряжение между институциональными условиями существования науки и персональной мотивацией ученых ведет к уменьшению личной автономии, утверждению «мира специалистов» и затрудняет реализацию стремления ученых к независимости и свободе. С одной стороны, ряд современных тенденций (академическая мобильность) может рассматриваться как своеобразная разновидность прекаризации в науке, с другой же – статус независимого исследователя без научно-образовательной аффилиации затрудняет социальное признание и финансовую отдачу для ученого. Автор признает, что к научному прекариату могут быть отнесены представители «гаражной науки», некоторые публичные интеллектуалы, популяризаторы науки и т.д., однако в целом научный прекариат не является распространенной тенденцией. При этом современная пост-наука и пост-нормальная наука потенциально делает данное явление вполне легитимным.

Автор отталкивается от современного образа «пост-нормальной науки», предполагающего открытость науки общественным взаимодействиям, в ходе которых производится знание актуальных проблемных ситуаций (С. Фунтович, Дж. Равец). Идея пост-нормальной науки рассматривается как нормативное основание звучащего от ученых требования политизации науки, как концептуальное условие схватывания современных кризисных ситуаций и роли научного экспертного знания в их разрешении, а также как обозначение особого феноменасовременной науки с соответствующим проблематичным статусом ученого-эксперта. На основании анализа концепта в статье раскрывается актуальная проблема совмещения научной обоснованности и политической релевантности, присущая пост-нормальной науке. В фокусе этой проблемы оказываются опасность включения науки в политические противостояния, нарушение научной объективности и отсутствие возможности демаркации научного и ненаучного знания. Автор утверждает, что разрешение проблемы становится возможным, если политическую релевантность науки истолковывать как интеракцию, а научную обоснованность как объективность раскрывать посредством внимания к концепту «знания-как».

В статье ставится под сомнение концепция пост-нормальной науки. Подчеркивается, что, несмотря на декларативную отстраненность от социальной практики и свободу от политики, де-факто наука всегда была социальной, ученые и научные знания всегда участвовали в социально-политических процессах. Однако аристократизм научного этоса и декларативная обособленность научного сообщества от политики имеют принципиальное значение для воспроизводства науки, которая практически не может, но морально обязана оставаться вне политики.

Существующие варианты классификации наук на разных основаниях дифференцируют и соотносят типы познавательных практик. При этом внимание эпистемологов, как правило, концентрируется на инструментальных логико-методологических функциях предлагаемых классификаций, ориентирующих ученых в целостном когнитивном пространстве рационального познания (по предмету, по эпистемологическим предпочтениям, по методам и пр.). Что же касается социокультурных измерений научно-познавательной деятельности, то (коль скоро их вообще учитывают), они, по преимуществу, лишь внешним образом соотносятся с типологическими особенностями исследовательских практик. Между тем наука в целом претерпевает сегодня существенные изменения, затрагивающие, помимо всего прочего, статус и методологические функции ее социокультурных параметров, что существенно меняет конфигурацию когнитивного пространства научно-познавательной деятельности. В статье предпринимается попытка продемонстрировать особенности проблематизации философско-методологических оснований современной науки. При обсуждении этих вопросов принципиально важно учитывать тематику, связанную с тем, каким образом ученый осознает собственный методологический инструментарий и социокультурный статус научно-познавательной деятельности. Эта проблематика, по мнению автора, выдвигается сегодня в центр философско-методологической рефлексии над наукой, заставляя нас по-новому посмотреть на смысл (целевые основания) науки как целостного когнитивного феномена и, соответственно, на типологические особенности ее познавательных практик.

Рассмотрены основные модели темпоральной структуры сознания, которые пытаются решить «парадокс осознания времени». Они основаны на представлении о существовании базового элемента восприятия в виде некоторого «ментального кадра» или «кажущегося настоящего», которые, несмотря на эффективность для описания некоторых особенностей восприятия, не в полной мере отражают наш феноменальный опыт. Утверждается, что двухуровневая модель, основанная на разделении «кажущегося настоящего» и «текущего настоящего», лучше всего соотносится с теориями сознания высшего порядка и должна выступать как основа для дальнейшей разработки темпоральной модели сознания.

В статье анализируется важное для современной эпистемологии добродетелей понятие интеллектуального порока – черты интеллектуального характера, препятствующей ответственному исследованию. Цель данной статьи – сформулировать гипотезу о том, что в настоящее время в современной культуре значительная часть эпистемических пороков представляет собой неявные установки. В первой части статьи исследуется понятие неявной установки, разбираются примеры неявных установок (неявный сексизм и расизм). Во второй части статьи показывается, что 1) в случаях неявно предвзятого поведения имеет место проявление эпистемического порока; 2) «мотивационная» теория, опирающаяся на идеи Л. Загзебски, не может объяснить проявление интеллектуального порока в случаях неявной предвзятости. В третьем разделе статьи продемонстрировано, что неявные установки могут быть чертами характера (подобно моральным порокам, не признаваемым самим субъектом) – приобретенными, укорененными в личности, но все же корректируемыми. Четвертая часть статьи посвящена разбору того, при каких условиях интеллектуальные пороки могут быть явными установками. Делается вывод о том, что это возможно, если агент является «дьявольским существом» (руководствуется злом как целью), имеет эгоистические пороки (применяет разные критерии порочности к себе и к другим) или иррационален. В заключении показывается, что распространение критического мышления в современном обществе должно вести к переходу интеллектуальных пороков из явных установок в неявные.

В основании теории эпистемического авторитета, разработанной Л. Загзебски, лежат т.н. личные основания, в частности доверие, возникающее на основе восхищения. Мы намерены представить ее теорию и рассмотреть два критических аргумента, предложив разрешение поднятых проблем в защиту теории Загзебски. Первый аргумент касается круговой зависимости эпистемических автономии и авторитета, когда для возможности определения авторитета и придания этого статуса всегда уже требуется обладание автономией в смысле наличия достаточного содержательного знания в релевантной области. Иными словами, требуется самому обладать эпистемическим авторитетом. Мы полагаем, что делегирование доверия возможно на основе автономии, понимаемой как способность эпистемического действия, и нормативном пред-знании, которое позволяет оценить эпистемические способности других людей. Второй аргумент утверждает необходимость содержательного контроля за высказываниями эпистемического авторитета. Это идет вразрез с тезисами Загзебски о решающем (pre-emptive) характере высказываний эпистемического авторитета и принятия свидетельства авторитета вне зависимости от его содержания. Такого рода требование содержательной критики упускает природу эпистемического авторитета и тем самым устраняет его. Вместо содержательного контроля возможна последующая рефлексия над эпистемическими качествами и действиями авторитета и рефлексия над истоками нашего эпистемического восхищения, лежащего в основании доверия. В результате этого доверие может быть отозвано постфактум в случае нарушения эпистемических норм авторитетом.

В статье представлены результаты исследования роли научной молодежи в функционировании исследовательских коллективов и академической системы. Показывается, почему данная тематика имеет не только сугубо прикладное значение, связанное с теоретическим обоснованием мер научной политики, но и представляет интерес для фундаментальной проблематики философии науки. Обсуждается природа структурной упорядоченности научных коллективов и научного сообщества в целом. Аргументируется, что наука разделяет с другими социальными институтами социально-эпистемическую иерархию, предполагающую деление участников на более и менее опытных, выполняющих те или иные функции в соответствии с имеющимся объемом знаний и умений. Показано, что данная иерархия поддерживается системой разделения труда в науке, но не приводит к формированию жесткой структуры, что отражается в несовпадении социальной и когнитивной иерархий в устройстве научных коллективов. Показывается, что вклад молодых ученых в общий научный результат не просто может быть велик благодаря появлению юных гениев, научная молодежь выполняет ряд познавательных и социальных функций, носящих системообразующий характер и не дублирующихся на других уровнях научной иерархии. Данные функции могут претерпевать изменения в зависимости от общего состояния как отдельной исследовательской области, так и научной системы в целом. Это делает исследования научной молодежи перспективными для изучения трансформаций науки как социального института и культурно-исторического явления, в частности для анализа научных коммуникаций, конституирующих научное сообщество как коллективный субъект научного познания, и изменений научного этоса.

В центре внимания статьи – дискуссия вокруг одной из версий научного реализма – онтического структурного реализма (ОСР), получившего особую популярность на фоне развития квантовой теории поля. Согласно ОСР, индивидуальных объектов не существует как онтологических примитивов, а онтология объектов и их свойств заменяется на онтологию структур и отношений. В статье рассмотрены аргументы сторонников ОСР, описывающих его как единственный способ сохранить научный реализм в общей теории относительности и квантовой физике, которые сводятся к математическим структурам с различными симметриями. Подробно анализируются пять возможных вариантов онтологического соотношения структур и объектов. Особое внимание уделяется элиминативной и неэлиминтивной версиям ОСР. Если первая в принципе исключает какое-либо существование объектов, то в последней объекты получают свое вторичное существование благодаря отношениям, а их идентичность сводится к узлам в структурах. Проанализированы основные возражения против ОСР и то, как его сторонники на них отвечают. Показано, что ссылки на квантовую физику являются одновременно сильной и слабой сторонами ОСР, поскольку часто поверхностно опираются на формализм теории, не принимая ту или иную ее интерпретацию. В статье аргументируется тезис, что крайняя элиминативная версия ОСР, несмотря на все ее достоинства (снимает ряд возражений против научного реализма, предлагает хорошее объяснение современным физическим теориям), обладает серьезными ограничениями. Лучшим выходом из ситуации может стать развитие неэлиминативных версий ОСР. В заключении дается критический анализ одной из таких версий – умеренного ОСР М. Эсфельда и В. Лама, считающих, что структуры должны обладать причинными свойствами, чем-то напоминающими диспозиции.

В рамках нового междисциплинарного подхода – эпистемологической урбанистики – авторы развивают идею права человека на свой город и показывают эпистемологическую природу этого права, которая объясняется тем, что оно обусловлено процессами познания и научной коммуникации. Обоснованы три основных положения. Во-первых, город – это интеллектуальная система. «Право на свой город» – специфическое право на научно-интеллектуальное производство и потребление. Такое право реализуемо далеко не в каждом населенном пункте, обозначаемом как город, а лишь там, где есть условия для интеллектуальной динамики, – там, где развивается искусство, образование и наука. Во-вторых, интеллектуальная система города обладает автономией. У каждого города – свой интеллектуальный ресурс. Реализуя право на свой город, горожане вовлекаются в активность городской научно-интеллектуальной автономии. Иными словами, город, где есть возможности реализации «права на город», генерирует в себе автономную научную школу или совокупность научных школ. В-третьих, города (речь идет лишь о тех городах, где право на свой город реализуемо) как научные центры формируют научную сеть. Не научный консорциум с едиными идеями и целями, а именно сеть, основанную на принципах пролиферации. Авторы настаивают на децентрализации науки не с целью ее анклавизации, но с целью развития потенциала, многовекторности и интеллектуальной самореализации самих городских сообществ. Показано, что развитие науки как целостности (на глобальном или государственном уровнях) может быть обеспечено гетерогенностью самой науки (в данном случае – за счет развития городских университетов): из интеграции и дифференциации рождается интеграционный научно-коммуникативный процесс.

В настоящей статье рассматривается фундаментальное онтологическое значение, которым обладает категория перцепции в философии Г.В. Лейбница, и устанавливается связь между категорией перцепции и современным панпсихизмом. В современном панпсихизме существует проблема определения протопсихических свойств. Проблема выражается не только в отсутствии такого определения, но и в отсутствии хорошей стратегии для поиска возможных кандидатов на роль протопсихического свойства. Для решения этой проблемы автор рассматривает статус монады как центра перцепции в монадологии Лейбница, а также вопрос о соотношении разных монад друг с другом. На основании идей Лейбница были предложены в том числе следующие модификации для современного панпсихизма. Во-первых, было предложено рассматривать протопсихические свойства как свойства, репрезентирующие всю реальность некоторым смутным образом, не допускающим возникновение высокоуровневых психических свойств. Во-вторых, было предложено рассматривать психические свойства не как комбинацию протопсихических свойств, а как некоторое их ограниченное, с точки зрения полноты восприятия, состояние. Это означает, что для формирования высокоуровневой психики протопсихические свойства должны не только образовать некоторую систему, но также должны быть частично заблокированы. Автор также рассматривает вопрос о том, возможно ли заимствование предложенных идей в современном панпсихизме. Проблемой для такого заимствования являются онтологические различия между современным натуралистическим панпсихизмом и классическим панпсихизмом Лейбница. В статье предлагаются три различные стратегии решения этой проблемы, связанные с тремя интерпретациями философии Лейбница. Во-первых, возможно ограничиться рассмотрением физики как набора структурных явлений, производных от деятельности монад. Во-вторых, можно попытаться показать, что между монадами есть какой-то иной, некаузальный, тип отношений. В-третьих, можно рассмотреть эту систему как натуралистический пантеизм и предполагать, что Бог является посредником и общей непространственной системой координат, через которую монады согласуются друг с другом.

В статье критически рассматривается проект гонконгского философа Юка Хуэя по созданию органологической и космотехнической эпистемологии. Чтобы открыть перспективу «новой эпистемологии» такого рода, Хуэй осуществляет историческую и рациональную реконструкции 250-летнего движения европейской мысли – от немецкого идеализма до кибернетики второго порядка. Во всех этих теориях и подходах он обнаруживает ключевую роль рекурсивно-контингентной связки. Но что же произошло за последние десятилетия, что подвинуло автора к пересборке нетривиальных кибернетических машин Винера и заставило предложить космотехническую стратегию движения к «новой эпистемологии»? Насколько оправдано то, что, конструируя свою аксиокосмотехнику, он обращается к философии Востока, древнего и современного? Автор статьи предпринимает попытку дать ответы на эти и другие вопросы.

В этой статье мы хотим обосновать продуктивность эпистемологических исследований на стыке семантики и прагматики языковых явлений и анализа восприятия. Мы кратко характеризуем историю сближения этих направлений исследования, в центре которой, как нам кажется, находится фигура Лейбница. Мы анализируем общую проблематику столкновения языка и восприятия, а также затрагиваем частный вопрос, а именно семантику визуальных образов. Мы приходим к следующим выводам. Во-первых, в значении сингулярного термина языка и в восприятии его десигната наблюдается одинаковое соотношение между непосредственно данным в чувстве и концептуальным. Характер восприятия есть часть прагматики термина, которая задает условия семантической интерпретации. Во-вторых, там, где обновление концептуального содержания терминов языка, или их теоретической «нагруженности», опережает по своей скорости обновление чувственного материала восприятий, возникают феномены с минимальным концептуальным содержанием. В языке им соответствуют сингулярные термины, возникающие в актах именования наличных вещей. Семантический и прагматический анализ языка позволяют указать соответствующий набор явлений благодаря стоящим за языком универсальным формальным структурам и механизмам. Результатом становится относительное обособление чувственных данных от концептуальных схем, место которых занимают эмпирические условия восприятия.

Такие романы, как «Бойцовский клуб» или «Американский психопат», считаются примерами ненадежного повествования, где рассказчик от первого лица представляет явно искаженную картину вымышленного мира. Это принято относить и к экранизациям обоих романов – они содержат ненадежное повествование. Я возражаю против распространения термина «ненадежное повествование» на кинофильмы. Мои аргументы основаны на наблюдении, согласно которому ненадежное повествование требует рассказчика как персоны, в то время как в кинофильмах рассказчик обычно безличен и соответствует взгляду камеры. В литературном вымысле, в котором присутствует ненадежный рассказчик, мы имеем дело с таким видом двусмысленного повествования, когда для некоторых описаний остается неясным, является ли рассказываемое адекватным изложением того, что происходит в мире повествования, или нет. В кино подобный эффект может быть достигнут с помощью условленных техник съемки, передающих содержания ментальных состояний. Так работает кадр, передающий точку зрения, но в наибольшей степени неоднозначность достигается кадрами, содержащими смешанную перспективу.

В этой статье комментируется статья Эмара Майера «Ненадежность и точка зрения в киноповествовании». Во-первых, обосновывается положение, согласно которому без дискурсивных репрезентаций, содержащих встроенные операторы, фильмы могут быть ненадежными в широком смысле, т.е. иметь пропозициональное содержание, отходящее от предполагаемых реалистичных сценариев. Во-вторых, фильмы и встроенные кадры могут передавать информацию в перспективе агента и в отсутствие кадров, воспроизводящих эту перспективу. Происходит это в силу того, что репрезентация дискурса может включать в себя информацию о дискурсивных референтах, которые предъявляют изображаемого индивида в качестве двойника носителя переживания.

Персонаж, рассказывающий о происходящем (иногда голосом за кадром), – это типичный прием кинематографа, хотя такое повествование не всегда является надежным рассказом о событиях. Согласно Майеру, искажения могут быть вызваны намерением рассказчика, наивностью, психотропными веществами и/или когнитивным расстройством/болезнью. Объединяет эти причины, по его мнению, наличие точки зрения – перспективы, которая проявляется в кино некоторыми кадрами. Хотя объяснение ненадежности посредством указания на перспективу охватывает большинство случаев, я раскрываю его методологические следствия и указываю на возможность, которую анализ Майера упускает из виду. Я полагаю, что повествование может быть ненадежным просто потому, что оно не совпадает по времени с событиями, демонстрируемыми на экране. Искажение в этом случае не связано с точкой зрения какого-либо персонажа, скорее, это происходит из-за способности кинематографа разделять то, что видно, и то, что слышно. Вследствие такого расхождения можно иметь надежного рассказчика, но ненадежный рассказ. Поскольку в обычной речи голос и контекст высказывания обычно совпадают, я прихожу к выводу, что философия языка, возможно, плохо приспособлена для правильного понимания этого конкретного явления.

Идентификация в кинематографическом повествовании с ненадежным рассказчиком кадров, называемых Эмаром Майером кадрами в смешанной перспективе, позволяет выйти из дилеммы всезнающего киноглаза (Кино-глаз, 1924) и фейковых «бумажных глаз» подставного рассказчика (Бумажные глаза Пришвина, 1989). В предлагаемом комментарии к статье Майера выявляется перформативный характер противоречий, порождаемых смешанной перспективой в кинонарративе c ненадежным рассказчиком, а также демонстрируется эвристичность понятия смешанной перспективы для анализа философского нарратива картезианского типа.

В этом комментарии обсуждается возражение Эмара Майера, направленное против понимания ненадежного кинематографического повествования как повествования от имени (первого) лица. Мой комментарий сосредоточен на двух предпосылках Майера, а именно, что ментальные состояния персонажа, выступающего в роли нарратора, могут быть описаны независимо от других ментальных состояний/переживаний и что личное киноповествование может происходить только в перспективе de se (будучи запечатлено кадрами от первого лица). Я утверждаю, что большинство фильмов с ненадежным повествованием репрезентирует переживаемое паразитическое психическое состояние (как правило, персонаж вспоминает – или «оживляет» – определяющее лично пережитое событие). Поскольку эти состояния, как известно, включают в себя сдвиги перспективы и семантические обогащения разного рода, ненадежная кинематографическая репрезентация совершенно совместима с присутствием личного рассказчика.

В статье «Ненадежность и точка зрения в кинематографическом повествовании» Эмар Майер проводит различие между надежным и ненадежным рассказчиком. Последний, утверждает Майер, должен вести рассказ от первого лица, в то время как безличному рассказчику, повествующему от третьего лица, не хватает индивидуальной перспективы и его рассказ может быть ненадежным (за некоторыми исключениями, которые остаются в стороне). Майер приходит к выводу, что большинство киновоплощений ненадежно рассказанных романов сами по себе не являются рассказанными ненадежно лишь потому, что в них используется перспектива третьего лица (а не перспектива того, кто излагает сам роман). На мой взгляд, основные положения Майера таковы: (1) существует строгое различие между надежным и ненадежным повествованием, (2) кадры фильма, на которых изображен как персонаж, так и его галлюцинация, не являются недостоверным повествованием. Я возражаю на оба эти положения.

Поскольку цель Э. Майера состоит в распространении понятия ненадежного рассказчика на сферу кинематографии, мы исследуем трудности, обусловленные различиями между текстовым и визуальным повествованием. Художественное повествование притворяется описанием действительно бывших событий, которое и само всегда конвенционально, поскольку использует произвольные языковые знаки и поскольку отображает только те детали, которые рассказчик полагает важными. Кино же помещает зрителя в положение, в котором обычно находится наблюдатель самого события (а не рассказа о нем). Пусть даже монтаж, как настаивает Майер, представляет собой конвенциональный язык – всё равно в пределах кадра все предметы даны в полноте своих свойств и связь между предметом на съемочной площадке и его образом в фильме каузальная, а не конвенциональная. Кроме того, даже описания реальных ситуаций могут быть риторически выстроены (и в этом смысле мало отличаются от вымысла), тогда как реальные события, которые мы по случайности наблюдаем воочию, могут не иметь связного сюжета.